Дорогая моя, здравствуй!

Я тебе обещал написать о Байкале. Сегодня собирался с самого утра. Но на душе у меня было так темно. Почему, я и сам не могу понять. Стало вдруг до тошноты одиноко. Бродил по улицам. Без мысли и цели. Серый день, бесконечные заборы и заборчики, слепые домишки и буряты. Я их в Москве рисовал сильными, мужественными людьми. Они далеко не такие. Мальчики с плащами «люкс» через руку, в узких штанишках, в кофточках «боже мой» с походкой «ножка за ножку», как у слюнтяйчиков с московского Бродвея. Нет сильных рук и бронзовых от ветра лиц. Раньше я видел, как шли широкие, крепкие люди. Они умели заарканить коня, закинуть сеть и петь в степи вольные песни. Я не против проутюженных брючек и расписной кофточки. Но лицо, лицо пустое. Видимо, малые народы, стремясь к цивилизации в своей неудержимой страсти догнать, убивают в себе свой характер, и самое драгоценное – свое "Я" на земле. Ну скажи, ну почему, ну почему, город старый, сибирский город, ставший их столицей, прижат теми же крышами над купеческими лавками, что и 80 лет назад? Почему нет любви и гордости к своему городу? Даже древние народы оставили нам каменную летопись в своих городах. Они вырубили свою душу, мечты в камне домов. Здесь – ничего. Никаких потуг к этому. Когда то я бегал мальчишкой в музей. Это был целый мир орнаментов, чеканного оружия, каких-то невероятных идолов, резного дерева. Зашел и сегодня. Дохнуло сыростью мертвых вещей. В залах с полами добела выскобленными, в мрачных залах бывшей церковной трапезной, аккуратно развешены бивни мамонта и какие-то копыта ископаемых. На полках расставлены попугаи Южной Америки и колибри Австралии. Зачем, почему, кому это нужно? Ушел под подозрительным взглядом сотрудника этого музея. И так всюду и во всем. Уничтожили и растащили наверное на дрова, интересный дацан в Ключах. Стихи и те пишут по-европейски. Вот полюбуйся на вирши Цэдена Галсанова.

          Кто-то шел сейчас тропинкою садовой

          И, шутя сорвал одну из лучших роз.

          Паренек сказал одно мне только слово

          И с улыбкой сердце девичье унес

При чем тут розы на садовых тропинках! Их тут видели, как самого господа бога! Завернул Цэден розы в дешевые стихи не своего народа. Если бы он сказал, что поцелуй любимой ярок и сладок, как пряный запах полыни в степи, я ему и то бы больше поверил. Потому, что он вырос в степи и любит ее, он ее часть, ее сын, и любимая не может быть ни розой, ни гладиолусом. Ты понимаешь меня? Ведь иначе все это - глупая литературщина. Ходят по городу мальчики и девочки, рвутся к цивильности. К свету и знаниям. И в своей ретивости быть похожими на лучший свет европейских столиц - думать и говорить как там, делать как там, убивают себя, свою культуру. Честное слово, обидно. Ведь народ талантливый. Мне всегда казалось, что культура – это думать по-своему, видеть мир по-своему, чувствовать по-своему, ну и конечно, знать, что человек на земле сделал. Ты не считай, что я делаю свои выводы по этим узкоштанникам, нет. Тебя мало трогает, кто такие буряты, потому, что выросла за тысячи верст. А это – моя Родина. И мне всегда хотелось говорить, что вырос я среди народа сильного, мужественного, своеобразного, вольного. И их песни – мои песни. Ну, да ладно. Что об этом говорить.

Я собирался тебе написать о Байкале. Далекой и непонятной для тебя стране «на краю света». Это действительно далеко. Мы здесь намного раньше встречаем солнце. Буряты наш край называют долиной счастья, долиной солнца. Быстрая Селенга раздвигает горы в узкое горло долины и, разбиваясь в устье на множество речек, широко вливается в необыкновенное море. Если ты взглянешь на карту, то увидишь, как с востока у Байкала букетами рассыпалась река. Это – речушки и протоки, старицы и озера. Речки с непонятными именами: Галута, Мотаиха, Харауз, Копанец, Шамановка, Исток, всех не перечислишь. На сотню километров разлилась вода. Я всегда удивлялся, как в сплошном болоте (по-местному –калтус) отец различает озера, берега проток. Он объяснял, что раньше были берега, и неважно, что сейчас они под водой. Это бесконечное болото, отгороженное от Байкала песчаной косой – Каргой и поросшее камышами, окаймлено синими-синими горами. И вот, представь, родная, что среди необъятного простора, золотых камышей, голубого, не синего, а бирюзового неба и темной до фиолетового цвета воды на кочке сидит твой бурят. Сидит и целует фотографию. Ну, конечно, он – ненормальный.

Но начнем все по порядку. Уезжали ночью. Нас трое, не считая шофера. Погрузили лодку, ту, что отец ковал два года, мотор, палатку и разный, как здесь говорят - «шмутер». В кабину – самый говорливый, чтобы не уснул шофер за рулем; двое – в тесный, обдуваемый кузов. Ночь – звездная, холодная, видимо, на горах пал снег. Представь мою фотографию, а теперь кроме всего, в чем я стою, на мне телогрейка и душная шуба, на голове ушанка. Портрет готов. Пять часов по ночным дорогам. Я лежу и смотрю на звезды. Они невероятно четкие и яркие. Над Москвой не бывает такого. Я лежу и думаю о тебе. С неба срываются маленькие звездочки косыми нитями. Август. Падают звезды. Если успеть загадать желание, оно сбудется. Я лежу в кузове и в глазах у меня все небо. Надо успеть, надо. Звезды падают неожиданно, когда устаешь ждать. Желание у меня одно – наше. Надо только успеть произнести его про себя. Кажется, успеваю. Нет, надо наверняка. Еще и еще раз. Пока не засыпаю.

Кругом вода – за косогором до самых синих гор калтуса. Раздолье для птицы. Сбросили мы шубы, долой ватники, поверх свитера патронташ ожерельем. Лодку на воду, пока без мотора. И вдвоем поскорей выгребаем к камышам. А уже заря полыхает. Милая моя, ты никогда не встречала восход у самого края ночи. Восход – это не просто цветные разводья по небу. Это – запахи, звуки, голоса, движение. Движется все. Движется цвет, форма, звуки. И если тебе кто-то скажет что видел восход «Ах, какие краски!» ничего он не видел. Он разглядел цветное платье, но не увидел человека.

Мама моя всегда удивлялась, что можно бездушно вздернуть ружье и скосить птицу с такого неба. Но ведь это не так. Сильная, быстрая птица, летит как стрела над головой. Я человек, она – птица. Мы спорим с ней. У меня нет крыльев, но я должен быть быстрее ее. Глаза, руки, каждая мышца в напряжении. Я как тетива. Выстрел. Нет, это честный поединок!

Как-то я сходил на погост. Обошел и прочел всех рабов божьих. Интересные есть памятники. Нет, это не новодевичий роскошный мрамор с ангелами и саркофагами. Все много проще. Крест на узком чистом холмике. Надпись от руки ножом: «Сдесь покоится раб божий Афанасий Нукреев отроду 57 лет родом рыбак». А на холмике горлышками в землю семь бутылок, разумеется из под водки, в конце граненный стакан, а за ним банка литровая, в ней очищенная картошка. Над всем: «спи спокойно». Я рассказываю тебе потому подробно, чтобы ты могла представить  мой край, что в жилах у меня, в сердце.

Посольская обрывается крутым косогором, поросшим полынью, да колючей травой, кое-где маки белые. Они у нас до осени цветут. Уже и ненастье осеннее, дожди. А ветер все треплет какую-нибудь одинокую, белую голову. Не осилит: цепко держится слабый с виду цветок.

 

Я тебе специально сделал наброски. Потому, что ты никогда не видела ламу. Вот они – знающие много, верящие еще больше. Меня они покорили сочными цветами своих одежд. Если верить шоферу, который меня довез до дацана, то лама – народ «Ух!». «Ух» значит многое могут. Лечат, заговаривают. И любого человека «испортить могут». На мой вопрос, что значит «испортить», шофер с косой саженью в плечах сделал глаза и прошептал; «испортить словами». Вокруг дацана стоят рубленные избы. В них и живут служители Будды. Люди отрешенные от суеты сует. Они блюдут веру и держат строгий порядок при храме. Кругом чисто и тихо. За оградой сухая степь. До самых гор степь – километров 20. А в степи знак для водителей авто. Стало быть, стоянка разрешена. Это аккуратные ламы врыли столб, дозволяющий машинам стоянку. Для жаждущих утолить свои печали болящих в километре стоит юрта и жарким летом сюда приезжают буряты, как сотни лет назад. По планете «жарит» цивилизация, но, видимо, ее шаги так велики, что она чаще всего перешагивает через это место.

Таких деревушек на нашей земле раскидано тысячи. Вот она обыкновенная, небогатая. И все же эта деревенька только внешне, как ее сестры. «Ключи». И не просто она носит это название. Стоит деревня на ключах. Через нее проходит монгольский тракт. Шофера, подъезжая к ней, гасят скорость. Узкая полоса тракта вся взгорбилась. Подземные ключи, просачиваясь на поверхность, заставляют страдать дорожников и «пущать слова» шоферов. А какие ключи! Карловы Вары, если бы знали, скрипели бы зубами от зависти. Ессентуки и прочие Трускавцы поникли и побледнели бы. Но… но не ищи тут белокаменных дворцов

Моды. Конечно в таком бальном обряде вальс танцевать несколько неудобно. А поэтому… поэтому мода теперь придерживается фасонов отдела женской одежды ГУМа. Подобное увидишь редко в театре на сцене, да 1-го мая, когда кипит национальная гордость

Кажется, я должен оборвать рассказ, иначе почта не примет такую тетрадь. Прости, что я пишу тебе обо всем. Мне очень хочется, чтобы ты чувствовала то, что чувствую я. Мне хочется подарить тебе то, что я имею. У меня ничего нет кроме мира перед глазами. Я понимаю, люди считают это смешным и наивным. Должны быть деньги, тряпки. И прочее. Если их нет, ты так себе. Ты никто. У меня есть руки. Они могут работать. Но, наверное они никогда не будут считать деньги.

Целую тебя

Юра.